Неточные совпадения
Следующие 3 дня, 28–30 сентября, я просидел дома, вычерчивал маршруты,
делал записи в путевых дневниках и писал письма. Казаки убили изюбра и сушили мясо, а Бочкарев готовил зимнюю обувь. Я
не хотел отрывать их от дела и
не брал с собой в экскурсию по окрестностям.
Через несколько минут мы сидели у огня, ели рыбу и пили чай. За этот день я так устал, что едва мог
сделать в дневнике необходимые
записи. Я просил удэгейцев
не гасить ночью огня. Они обещали по очереди
не спать и тотчас принялись колоть дрова.
К вечеру мы немного
не дошли до перевала и остановились у предгорий Сихотэ-Алиня. На этот день на разведки я послал казаков, а сам с Дерсу остался на биваке. Мы скоро поставили односкатную палатку, повесили над огнем чайник и стали ждать возвращения людей. Дерсу молча курил трубку, а я
делал записи в свой дневник.
— Я знаю, это вам тетушка успела наговорить. Это ложь, ей-богу, ложь! Никакой дарственной
записи дядюшка
не делал. Хотя, правда, в завещании и упоминается о какой-то
записи; но где же она? никто
не представил ее. Я вам это говорю потому, что искренно желаю вам добра. Ей-богу, это ложь!
Я отпущу тебя домой невредимого, награжу казной несчетною, подарю цветочик аленькой, коли дашь ты мне слово честное купецкое и
запись своей руки, что пришлешь заместо себя одну из дочерей своих, хорошиих, пригожиих; я обиды ей никакой
не сделаю, а и будет она жить у меня в чести и приволье, как сам ты жил во дворце моем.
Я решил себе, что это именно так, и написал об этом моему дяде, от которого чрез месяц получаю большой пакет с дарственною
записью на все его имения и с письмом, в котором он кратко извещал меня, что он оставил дом, живет в келье в одной пустыни и постригся в монахи, а потому, — добавляет, — «
не только сиятельством, но даже и благородием меня впредь
не титулуй, ибо монах благородным быть
не может!» Эта двусмысленная, шутливая приписка мне немножко
не понравилась: и этого он
не сумел
сделать серьезно!..
В своих записных книжках, которые составляли уже тогда целую библиотеку,
записи он постоянно
делал на всех ему известных языках: по-гречески, по-латыни, по-немецки, французски, английски, итальянски, и
не цитаты только, а свои мысли, вопросы, отметки, соображения, мечты.
— Та-ак… — Бася вынула свои
записи. — Вот. Я твою работу подробно записала, как будто
не заметила, что ты дурака валяешь. И выходит, что при такой работе, какую ты
делал передо мною тогда, ты в день отлакируешь никак
не больше трехсот-четырехсот пар. Ты сам себя, Царапкин, обличил. Стыдись!
Здесь как в моей памяти, так и в «Дневнике» существует некоторый пробел; я решительно
не могу припомнить, что
делал я и чувствовал в течение двух или трех последующих месяцев. И первая
запись в дневнике, появившаяся после долгого периода молчания, своей незначительностью
не дает ключа к разгадке: в коротких и сжатых выражениях я сообщаю лишь, что мне сшили новое платье, и что я пополнел (см. «Дневник заключенного» от 16 апреля 18…).